Люди в старину говорили только тогда, когда у них было что сказать, и никогда не тратили слов попусту. И даже когда они произносили то, что должны были произнести, они обходились немногими словами и выражали самую суть. Мои покойные отец и мать были такими людьми.

Когда отцу исполнилось уже семьдесят пять, он заболел тифом. Когда, казалось, смерть уже близка, пришел лекарь и посоветовал принимать доку-дзинто [1]. Отец часто говорил: «Когда ты стар, непристойно забывать о том, что жизнь не бесконечна, и пытаться ненадолго продлить свое существование с помощью лекарств. Это удел молодых. Всегда помни об этом».

Помня его слова, кто-то спросил, как же он поступит. Даже стоявшие рядом чувствовали его боль, его тяжелое дыхание, поэтому ему поднесли лекарство вместе с напитком из имбиря. Он стал дышать лучше и в конце концов выздоровел.

Позднее мать спросила отца: «Почему во время болезни вы всегда лежали к нам спиной и не говорили нам ни единого слова?»

«Даже когда мне очень больно, я никогда не показываю это окружающим. Так что я не мог поступить иначе. Кроме того, я видел много людей, говорящих в бреду постыдные слова, и решил, что будет лучше, если я не произнесу ни слова. Вот почему я так поступил».

Теперь вы можете догадаться, как он вел себя, когда был здоров. К сожалению, я часто не осмеливался спросить его о том, о чем хотел спросить. И когда он оставил нас, многое так и осталось неспрошенным.

Отец говорил: «По какой-то причине мой отец потерял свои земли и удалился на покой. У него были большие глаза, густая борода, да и вообще он выглядел устрашающе. Но, насколько я помню, когда он умер, у него не было ни одного седого волоса.»

Каждый раз во время еды он доставал палочки из черной лакированной коробочки, на которой были нарисованы ирисы. После еды он клал их обратно в коробочку и оставлял ее рядом с собой.

Однажды я спросил об этом старую служанку, воспитавшую меня, и вот что она поведала: «Как-то в сражении он принес своему командующему голову знатного врага. «Вы, должно быть, устали в сражении. Это вам», — сказал командующий и подал ему переносной столик для еды и эти палочки. В те времена то была высокая честь. Вот почему он и сейчас всегда держит их рядом с собой».

Тогда я был еще маленьким мальчиком и не понял, когда и где произошла эта битва, и кто был командующим. Единственное, что я и сейчас помню из сказанного им мне, это следующее. Я играл со своим сверстником и сказал ему: «Ты говоришь оскорбительные слова». Отец услышал меня, подозвал и произнес: «Получить оскорбление - позор для мужчины. Сейчас ты позволил оскорбить себя. Никогда не делай этого».

Юность отца пришлась на годы, не столь уж далекие от эпохи Сражающихся царств [2]. Люди в то время поступали справедливо и придерживались принципов, весьма отличных от сегодняшних. Отец много лет провел в путешествиях по западу и востоку, редко засиживаясь в одном месте. Когда ему был тридцать один год, он начал служить помощнику министра по общественным делам Минамото-но Тосинао [3]. Как-то ему поручили охранять трех воинов, задержанных по подозрению в ночных грабежах и запертых в сторожевой башне под главными воротами. Получив приказ, он сказал: «Господин, пока мне поручено охранять их, прошу не забирать у них длинных и коротких мечей».

Его просьбу удовлетворили и отдали ему мечи арестованных. Он взобрался на сторожевую башню и вернул мечи трем воинам со словами: «Если вы хотите бежать, отрубите мне голову прямо сейчас. Я не могу сражаться с вами троими. Это значит, что в моих мечах проку нет».

Потом он перевязал свои мечи длинным полотенцем и сбросил их вниз. В течение десяти дней он ел и спал с ними. Затем выяснилось, что разговоры о причастности этих троих к грабежам безосновательны. Тем не менее их сочли недостойными для несения службы и изгнали из дома Кохо [4]. Перед уходом трое воинов сказали моему отцу: «Какими же недостойными считал нас господин, если поручил охранять нас одному человеку. Мы считали, что должны доказать ему нашу верность, но если бы мы убили вас, безоружного, он бы счел, что у нас совсем нет совести. И это причинило нам боль. Мы решили: если нам суждено быть преданными смерти, пусть так и будет. Если же нам суждено остаться в живых, мы найдем способ отомстить за себя. Вышло так. что благодаря вашему состраданию нас не лишили мечей, и мы не утратили имени самураев. Мы никогда не забудем о вашем милосердии. Наша боль ушла». Вот что отец передал мне. Вскоре он получил новое назначение и закончил службу в доме Кохо.

Сколько я помню своего отца, он придерживался твердого распорядка дня и никогда не изменял его. Каждый день он вставал в четыре утра, умывался и самостоятельно укладывал волосы.

В холодные дни мать говорила: «Умойся горячей водой». Но отец всегда отвечал: «Не стоит тревожить слуг».

Когда ему стало за семьдесят, мать сказала; «Я постарела и более не могу выносить ночной холод». Впредь она жгла древесный уголь и, ложась спать, вытягивала ноги у очага. Она также ставила рядом с очагом чайник с водой и подавала отцу горячую воду, когда он вставал.

Оба были ревностными буддистами. Каждое утро отец, приведя в порядок прическу, переодевался и молился Будде. В дни поминовения они сами готовили рис и подносили его умершим предкам, никогда не позволяя слугам сделать это за них.

Если все было исполнено, а солнце еще не взошло, отец садился и ждал рассвета, а потом отправлялся на службу. Место его службы находилось к югу от дома, а выходил он через северные ворота. Утром он огибал дом с восточной стороны, а вечером - с западной. Он носил сэтта, сандалии с кожаными подошвами, и намеренно ступал очень громко, чтобы люди знали о его приближении. Дети переставали плакать.

Каждый год в восьмом месяце Кохо отправлялся в свое поместье Мота, что в провинции Кадзуса, и возвращался в середине двенадцатого месяца [5]. После возвращения он всегда вызывал моего отца и расспрашивал его о том, что произошло за время его отсутствия [6]. Каждый год отец говорил одно: «Доложить особенно не о чем, господин». Так шли годы, и однажды Кохо сказал: «Конечно, наш дом невелик, но все-таки был оставлен не один человек. Ведь не может же быть, чтобы за все эти годы совсем ничего не случилось? Но вы год за годом говорите мне, что доложить не о чем. Не понимаю, как это так!». «О всех важных делах вам докладывают незамедлительно, господин, — ответил отец. — Что же касается незначительных дел, то я обсуждаю их с людьми, уполномоченными вами на время вашего отсутствия, и решаю их. Поэтому действительно нет ничего такого, о чем бы я мог вам доложить».

Но и после этого Кохо по возвращении из Кадзуса неизменно вызывал моего отца. Кохо говорил ему о том, что видел, и лишь спустя много часов отпускал его. «Он более никогда не спрашивал, что произошло в его отсутствие», — сказал отец.

В конце второго года Сёхо [1645] подошел черед Кохо охранять замок Суруга [7]. У отца в то время были дела в поместье Кохо в Кадзуса, поэтому он не отправился вместе с господином. Весной следующего года к нему прибыл гонец с приказом спешно явиться. Отец сразу же покинул провинцию Кадзуса и направился к Суруга.

«В те дни покои охранявших замок были все еще окружены лишь частоколом из перевязанных стеблей бамбука», — говорил отец, - «Поэтому каждую ночь молодые самураи перемахивали через частокол и играли. Старшие говорили господину, что нет никакой возможности удержать их. Вот почему Кохо вызвал меня.» В таком положении, думал я, наша репутация пострадает, даже если один человек совершит какой-нибудь проступок. И у меня появилась идея. Я осмотрел местность вокруг наших покоев и расставил стражу. Потом я приказал построить четыре-пять сторожевых домика и в каждый поместил по два воина. Каждую ночь, после захода солнца и до рассвета, я лично обходил местность, хвалил тех, кто не пренебрегает своими обязанностями, и предупреждал тех, кто делал это. Так продолжалось в течение всей нашей службы. Я не спал ни одной ночи. Но никто не выскочил ночью играть».

В четвертый год Сёхо [1647] пришла очередь Кохо сторожить огонь на горе Никко [8]. Ему было предписано оставаться там сто дней подряд. В следующем году он должен был нести службу в замке Осака [9]. И в этот раз он взял моего отца с собой. На всем пути отец ни одну ночь не смыкал глаз. По дороге он дремал в седле, а на месте он выполнял днем свои обязанности, а ночью ему удавалось поспать лишь урывками. В конце концов его поразила слепота. Позднее он со смехом вспоминал, что, когда они возвращались из замка Осака и у поста Мисима их застал вечер, он не видел света, зажженного в домах.

«Господин, почему в то время вы поступали так?» — спросил я. «Тому были причины, сын, — сказал отец. — Один молодой знатный самурай совершил тяжелое преступление. Он знал, что, если об этом станет известно, ему не избежать наказания, поэтому, перед тем как сбежать, он мечом убил другого самурая, чтобы представить дело так, будто преступление совершено из зависти. Кохо возненавидел его и искал, но никак не мог найти. Тогда он решил, что если возьмет под стражу престарелую мать беглеца, тот появится. Он арестовал и удерживал ее, но преступник так и не появился. Прошли дни и месяцы, и вот мать умерла в тюрьме. Потом кто-то сообщил мне, что беглец подкрадывается к Кохо в обличий странствующего монаха.

Если это правда, подумал я, то он попытается использовать свой шанс, пока Кохо путешествует. Поэтому я тайно расставил караулы и каждую ночь сам обходил их, так же, как и в Суруга. Все сочли, что я просто делаю то же самое, что и прежде».

Подав в отставку, отец рассказал мне одну историю: «Некто по имени Асидзава в детстве потерял отца. Кохо дал ему земли и держал рядом с собой. Когда этому человеку исполнилось двадцать, Кохо вызвал меня. Господин сидел на чем-то, а на коленях у него лежал меч. Я увидел, что он не похож на себя самого. «Подойдите поближе», — сказал он. Я сделал было движение, чтобы достать из-за пояса короткий меч перед тем, как приблизиться к нему, но он сказал: «Подойдите ко мне так». Когда я приблизился к нему, он объявил: «Я собираюсь вызвать Асидзава и убить его за преступление своими собственными руками. Оставайтесь на месте».

Я остался, ничего не ответив. Чуть спустя господин сказал: «Вы ничего не ответили. Значит ли это, что у вас есть свои соображения?» — «Да, господин, — сказал я. — Асидзава часто говорит: «Ребенком я потерял отца, но я стал тем, кем стал, благодаря необычайной доброте нашего господина. У меня не хватит сил, чтобы отблагодарить его за его милости». Асидзава рожден смелым, но он еще молод и совершает глупые поступки. Что такого ужасного он совершил сейчас? Многие, не похожие в Юности на него, и повзрослев не могут сделать ничего полезного. Я думал обо всем этом и не смог ответить сразу. Прошу прощения, господин».

Кохо молчал, и я более ничего не говорил. Потом он произнес: «У вас на лице комары. Смахните их». Я повел головой, и шесть или семь комаров, которые, напившись крови, спали, похожие на ягоды, Упали на пол. Я достал из-за пазухи кусочек ткани, завернул их в нее, Положил в рукав и стал ждать. Вскоре Кохо сказал: «Вы можете идти отдыхать». И я ушел.

Тот человек любил выпить и порой, напившись, становился диким. Я поговорил с его хорошим другом по имени Сэки, и мы заставили его бросить дурную привычку. Спустя месяцы и годы он занял пост своего отца.

Сейчас Кохо уже нет, но я надеюсь, что он не забудет наших слов и до конца исполнит свой долг».

Отец рассказал все это, когда господин, о котором шла речь, после долгого перерыва напился вновь и вел себя ужасно.

В доме Кохо был человек по имени Като. Когда мне было двадцать, он выглядел на шестьдесят с небольшим. Грворили, что его дед был «командующим над воинами» в Сатоми, Ава, и защищал замок в местечке под названием Сануки, в провинции Кадзуса. В его доме хранилось два драгоценных меча, «меч змеи» и «меч обезьяны». «Меч змеи» я видел сам. Он был длиной в три фута, с тонким лезвием.

«Меч обезьяны» получил, как говорили, свое название потому, что Като в свое время выпросил его у вожака стаи обезьян. Я очень хотел увидеть его. В шестнадцать лет Като убил этим мечом собственного слугу, когда тот мариновал рыбу. Вместе со слугой оказалась разрубленной надвое и чаша цвета морской волны. Так говорили все.

После того как отец подал в отставку, я как-то упомянул об этом мече. «Сейчас мы одни, поэтому я скажу тебе, — молвил он. — Не стоит принимать за чистую монету все, что говорят люди. Меч, которым была разрублена чаша, я отдал тебе, когда ты был маленьким. В то время Като жил рядом со мной, на втором этаже. Как-то хозяин и слуга громко поссорились, я забеспокоился и вдруг услышал, как Като бежит вниз по ступенькам. Я схватил свой меч и бросился вниз. Като уже нанес человеку удар, но, поскольку он не отличался силой рук, рана оказалась неглубокой. Слуга уже хотел напасть на него с кухонным ножом, но тут я вытащил свой меч и ударил его. Удар получился косым, от плеча вниз, и вместе с ним под удар попала и чаша. После паузы я сказал Като: «Нанесите ему последний удар». Потом я вытер со своего меча кровь, вложил его в ножны и быстро вернулся домой. Сбежались люди, и вся слава в конце концов досталась «мечу обезьяны».

Мой меч поначалу принадлежал человеку по имени Гото из провинции Кодзукэ. Его старший брат как-то нанес врагу боковой удар и отсек ему верхнюю половину головы. Гото говорил, что в детстве любил играть скальпом этого врага. Узнав об этом, я несколько лет просил у него этот меч и, наконец, получил его. Береги меч и его рядом с собой, чтобы потом ты мог передать его». Меч теперь лежит в изысканно украшенных ножнах и зовется «львом».

Кстати мой великолепный короткий меч, выкованный Киёкуни, принадлежал в свое время внуку губернатора Тамба Окабэ, сражавшемуся на стороне Такэда из Каи. Он был двоюродным братом Таданао, отца Кохо, и жил в провинции Этидзэн. В молодости Таданао приглашал его на службу, намереваясь сделать его своим прямым вассалом, но вскоре умер, и этот господин провел всю жизнь в доме Кохо.

Когда этому господину было тринадцать лет, он как-то отправился со своим слугой, пажом лет шестнадцати, половить сорокопутов. Вдруг откуда-то выскочил разъяренный раненый кабан. Слуга, бросив хозяина, взобрался на сосну, что росла неподалеку. Кабан бросился прямо на господина и, казалось, вот-вот повалит его. Тот вытащил , свой короткий меч и ударил зверя. Зверь захватил лезвие своей пастью почти до самой рукоятки и попытался повалить мальчика. Но за спиной у мальчика было большое дерево, так что повалить его оказалось не так просто. Кабан напирал и нападал. Серебряная рукоять меча вначале согнулась на один дюйм и вдруг выпрямилась. Голова кабана оказалась рассечена от рыла до мозга. С мечом, вошедшим в пасть по самую рукоять, зверь рухнул замертво.

С этим господином, внуком прославленного человека, происходило много подобных случаев, еще когда он был невинным мальчиком. Отец получил его меч и передал мне.

По другому случаю отец как-то сказал: «Никогда не говори никому в лицо, что у тебя острый меч. Когда я был молод, кто-то услышал, как один человек похвалялся своим мечом, говоря, что он рубит великолепно, и сказал: «О Небо, вы ведете себя так грубо, как будто рядом с вами никого нет. Неужели вы думаете, что кто-то будет носить меч, который рубит плохо? А ну-ка, убедитесь сами, рубит мой меч или нет!» С этими словами он вытащил свой меч. Только потому, что его удержал спутник, ничего не произошло. Таковы были люди в старину».

К тому времени, как я стал понимать вещи, у отца осталось лишь несколько прядей черных волос. Лицо его стало морщинистым, лоб выпятился. Он был невысок ростом, но широк костью, и выглядел очень сильным. По своей природе он также не был склонен показывать радость или гнев. Я не помню, чтобы он громко смеялся. Еще менее громко он порицал кого-либо. Я никогда не слышал, чтобы он повысил голос. Он был скуп на слова и никогда не вел себя легкомысленно. Я не видел его удивленным, суетящимся или смущенным.

В тихие часы он убирал свою комнату, вывешивал на стену старые полотна, ставил в вазу пару весенних или осенних цветов и проводил так целый день, сидя с закрытыми глазами. Порой он немного рисовал, но не любил рисовать цветом.

Отец никогда не просил других людей что-нибудь сделать для него, за исключением тех моментов, когда болел. Он всегда все делал сам. Утром и вечером он съедал лишь по чашке риса.

«Когда держишь чашку в руке, - говорил он, - по ее весу можно определить, много или мало в ней риса. Ешь что-нибудь другое, в зависимости от того, много риса или мало, и не ешь больше, чем необходимо, чтобы наполнить желудок.

Даже если на столе что-то вкусное, не ешь слишком много какого-нибудь одного блюда. Этим можешь повредить себе. Если будешь есть всего понемногу, блюда уравновесят друг друга, и ты вряд,ли причинишь себе вред едой».

Обычно он ел то, что ему подносили, и никогда не говорил: «Я хочу то или это». Он мог сказать, но лишь как исключение: «Пожалуйста, в начале каждого времени года подавайте что-нибудь доступное и новое». Он любил есть вместе с семьей. Что касается сакэ, то он мог опьянеть даже от одной капли, поэтому он просто держал чашу в руках, чтобы разделить торжественность повода со всеми. Он очень любил чай.

Даже дома он всегда носил выстиранную одежду и не позволял себе ложиться спать в грязном. Выходя из дома, он всегда надевал - новую и свежую одежду. Никогда он не пользовался вещами, не соответствующими его положению.

«В старину, — говорил он, - люди заботились о том, чтобы не выглядеть плохо, даже если им предстояло умереть».

Точно так же он относился к такой вещи, как веер. «Веер можно бросить в толпу или забыть где-нибудь, - говорил он. — По вееру можно многое сказать о его владельце». Поэтому его собственный веер был сделан в старом стиле: около фута длиной, нелакированные ребра, покрытая золотой и серебряной пылью бумага и рисунок, созданный известным мастером. Что уж говорить об оружии, особенно о длинном и коротком мече.

После семидесяти у отца заболел левый локоть. Именно по этой причине он хотел было подать в отставку, но Кохо не принял ее. Впредь он ходил на службу лишь с одним мечом - саямаки [10], два дюйма в ширину и около фута длиной, который слуга нес позади него. Это должно было показаться странным, но люди не возражали, да и сам Кохо ничего не говорил. Я полагаю, отец думал так: если что-то случится, какая разница, несешь ты меч сам или нет, если ты все равно не можешь им воспользоваться. Я из-за болезни уже не могу сражаться. Если же вещь бесполезна, я могу и не нести ее сам.

Вплоть до самой смерти отец держал саямаки под рукой. После его смерти я, выполняя его волю, отослал меч одному человеку, живущему в Митиноку, которого отец в свое время усыновил и воспитал. На лезвии меча были вырезаны волны, а ножны были покрыты черным лаком, за исключением того места, которое называется «тысяча витков». Оно было выложено золотой фольгой. Постригшись в монахи, этот человек держал меч в сумке из кожи «шкура жабы».

Через много лет после смерти отца бывший монах храма Котоку, Рёя, рассказал мне следующую историю.

«Мне не довелось видеть вашего отца, когда он был молод. Я смог увидеть его в действии, когда ему было уже за восемьдесят. Все произошло прямо перед моими глазами. Какой-то пьяный гонялся за людьми, размахивая мечом. Никто не осмеливался выйти и столкнуться с ним лицом к лицу, за исключением вашего отца: он вышел из комнаты, опираясь на трость. Я забеспокоился, знает ли он, что происходит, и боялся за него, но ничего не мог поделать. Я лишь наблюдал за происходящим через щель в воротах.

Ваш отец направился прямо к этому человеку. Когда тот поднял меч, он схватил его за руку. В следующий момент пьяница бросил меч, ваш отец поднял его и выкинул в яму, после чего вернулся в свою комнату.

Пьяный лежал на земле и не мог даже встать. Только тогда отовсюду выскочили молодые послушники и скрутили его. Они следили за ним и, когда он протрезвел, отправили его прочь».

Когда мне было семнадцать или восемнадцать, случилось так, что я уронил перед отцом «арестантскую веревку», которой связывали людей, сплетенную из тонких голубых нитей. К концу веревки был Привязан крюк. Я носил ее за пазухой.

«Что это?» — спросил отец и поднял ее. Потом сказал: «Когда я занимал прежний пост, я носил нечто подобное в своей сумке. Я это делал, Чтобы, если кто-то совершит преступление, иметь возможность арестовать его. Я носил ее на случай, если у них не окажется такой веревки.

После того как я оставил пост, необходимость в ней исчезла. Нет Надобности говорить, что ты должен овладеть всеми воинскими искусствами. Но есть искусства, которые ты должен практиковать в соответствии со своим положением. Это не та вещь, которую ты должен носить с собой. Ты уже не мальчик и обязан понимать такие простые вещи».

В другой раз он поведал мне историю. «В годы моей молодости в Этидзэне жил один человек [11]. Он исчез, и его местонахождение оставалось неизвестным [12]. Годы спустя я покинул Митиноку и, направляясь к дороге Санъё, проезжал мимо «дубового склона». Там я обогнал человека, несшего на спине вязанку хвороста. Я уже отъехал на двадцать-тридцать ярдов, как вдруг кто-то сзади назвал мое имя. Я оглянулся. Человек опустил вязанку хвороста на землю и шел ко мне, поправляя платок на голове. Удивленный, я повернул назад. «Делобыло так давно, господин, что вы, наверное, забыли меня, — сказал он. - Меня зовут так-то. Удивительно, как вам случилось проезжать именно здесь и сейчас. Все это похоже на чудо».

Я посмотрел на него, и действительно: хотя он и не был похож на того, кого я видел очень давно, когда тот был молод, что-то в его облике напоминало черты, которые я ни за что не смог бы забыть. Это было как сон. «Как вы дошли до такой жизни?» — воскликнул я и рассказал ему немного о себе.

«Что ж, — сказал он. — По-видимому, у вас есть немного времени. Я очень хотел бы услышать о том, что произошло после нашего расставания и как живут те, кто были моими друзьями. Вы должны отправиться со мной и переночевать у меня. Мой дом недалеко отсюда». И я пошел с ним.

«У меня престарелый отец, — сказал он. — Но у меня нет средств, чтобы помогать ему. Поблизости живет один человек по имени Хигаи, я знал его и отправился к нему, чтобы попросить помочь мне. Вот почему я веду такую жизнь. Мне стыдно было бы признаться в этом, но вы напомнили мне прошлое, и я не мог сдержаться».

«Мой отец очень старомоден, — продолжал он. — Он смутится, если к нему вдруг приедет кто-нибудь, кого он не знает. Я должен сначала предупредить его. Пожалуйста, подождите немного».

Он оставил меня перед какой-то ветхой лачугой, а сам вошел внутрь. Вскоре он появился в дверях и пригласил меня войти. Я последовал за ним. Старик, которому было около восьмидесяти, разводил огонь и сказал мне: «Мы пригласили вас, господин, но, боюсь, нам нечего предложить вам. Но я слышал, что вы были хорошим другом моего сына, поэтому мне не так стыдно. Прошу вас, разделите с нами то, что спасает отца и сына от голода, и переночуйте у нас».

Мы поужинали вареной пшеницей с овощами. Когда наступила ночь, он отправился спать в единственную комнату, что была там, сказав: «Если я, старик, останусь здесь, вы не сможете поговорить».

Оставшись вдвоем, мы ломали и жгли хворост и продолжали вспоминать о том, что случилось за все эти годы. Когда стало совсем поздно, мой собеседник пошел в комнату, где спал его отец, и принес две бамбуковые трубки, похожие на шесты. Он открыл их и вытащил два меча, один длинный, в три фута, а другой короткий, в два фута. Затем, повернувшись спиной к огню, он достал мечи из ножен, осмотрел их и положил передо мной. Лезвия были холодные, рукоятки — украшены золотом, а ножны — обернуты кожей каираги [13].

«Даже когда я служил нашему господину, — сказал он, — я был настолько недальновиден, что не мог получать достаточно жалованья, чтобы поддерживать отца. Потом я остался один у него. Вот почему я ушел от людей и веду такую жизнь. Но я не мог расстаться с теми вещами, что были дороги мне. Я решил, что, пока у меня есть хоть сколько-то сил, я должен хранить у себя хотя бы один комплект мечей. Вот почему я не продавал их. Моему отцу, видимо, уже недолго осталось жить. Если мне удастся выполнить свой сыновний долг до конца, кто знает, может быть, мы еще увидимся с вами». Он сказал это и заплакал.

Наутро он приготовил завтрак, накормил отца и меня. Мы шли вместе мили три, а потом расстались. Более я ничего не слышал о нем. Я не знаю, что случилось с ним: никто не видел его».

Пояснения к тексту.

[1] Горячее снадобье из выпаренной моркови, иногда смешанной с имбирем.

[2] За год до рождения Масанари произошла битва при Сэкигахара, в которой Токугава Иэясу одержал победу и установил контроль над всей Японией. В 1614 -1615 гг. Иэясу разгромил последних приверженцев своего бывшего господина Тоётоми Хидэёси и окончательно утвердил свою гегемонию.

[3] Цутиё Тосинао (1607-1675) - мелкий даймё из провинции Кадзуса. «Помощник министра» — церемониальный придворный ранг.

[4] Кохо - китаизированное название «Ведомства по общественным делам». Ниже Тосинао будет называться этим титулом.

[5] При Токугава даймё и вассалы ранга хатамото должны были половину каждого года или год через год проводить в Эдо.

[6] Масанари служил у Тосинао мэцукэ, «инспектором», и должен был следить за поведением вассалов Тосинао.

[7] Цитадель Токугава Иэясу.

[8] Тосё-ин был построен на горе Никко в честь Иэясу. Правительство Токугава предписывало даймё по очереди охранять огонь в святилище.

[9] От даймё требовалось «охранять» ворота замка Осака, западной дели сёгуната.

[10] Короткий меч без цубы. К ножнам сая привязывалась длинная веревка, позволявшая прикреплять меч к поясу. Получил свое название саямаки, «обмотанные ножны», по особой выделке ножен. Казалось, будто их обвивает лоза.

[11] Примечание Хакусэки: «По имени Куробэ. Это странное имя. Отец говорил, что в те дни некоторые брали себе имена по названию провинции, в которой родились. Должно быть, он родился в Этидзэне».

[12] Хакусэки пересказал слова отца об одном самурае, который совершил незначительный проступок, а потом, чтобы замести следы, убил несколько человек и исчез.

[13] Каираги - кожа ската.

---

Наверх | На главную

Хостинг от uCoz